Ночь и луна, с ними лютый мороз.
Средь леса изба сугробами скрыта,
Щиплет мне стужа синеющий нос,
А брюхо бормочет: поесть бы досы́та.
В деревне я рос дурак дураком,
Все девки меня стороной обходили.
Соседские парни чуть что – тумаком
И кличкой «Дулеб» еще наградили.
Но батя-пастух меня утешал,
Вечор хлебнув бражки и рыгнув от души,
Он хмелем с махоркой в избе надышал
И с печки поведал, где взять мне шиши.
Покуда топил побелёну теплушку
Родитель вещал про в лесу скрытый клад,
Когда же улёгся я сам на подушку,
Размыслил: пасти скот на кой буду ляд?
Избу наполнял хмельного храп бати,
А я всё никак не мог сомкнуть глаз.
– Бесхозный в лесу с какой клад мой стати?
Себя вопросил в потёмках не раз.
Едва с нетерпеньем дождавшись рассвета,
Заслышав за ставнями крик петухов,
Я батю давай тормошить для совета:
Не нужно ль мне в путь напечь пирогов?
Родитель дыхнул крепко хмелем вчерашним,
– Чаво разбудил меня ты, дурак?
– Жить днём – отвечаю – не желаю всегдашним,
За кладом иттить решил так и так!
За энто мне батя как дал по загривку
И тут же схватил пятернёй кочергу,
Я понял: родителю надо сунуть наливку,
А ночью, решил, что из дому сбегу.
В сенях было тёмно, но нащупал бутылку,
И с нею обратно спешу я в тепло,
Мой батя себя почесал по затылку.
– Гляди – говорит – за окном уж светло.
Смотрю, отошёл, руку тянет к наливке,
И снова бесхозна у печи кочерга,
Забыл про ладонь на моем он загривке.
– Слышь, яйца дала нам соседка-карга.
Её от навоза ты почисти катух;
И воду, в колодец, сходи, натаскай.
Под энти слова запел вновь петух,
А я для себя решил, что – пускай.
В последний сегодня раз отцу угожу,
А после шабаш – дел и так через край,
Как явятся звёзды – сразу в лес ухожу,
Мне виделся клад как отшельнику рай.
Покуда лопатой бабкин чистил катух,
Всё вслух бормотал про грядущий побег:
– Картошин сварю в количестве двух.
Решил и продолжил топтать двора снег.
Декабрьский день прошёл в суете
И я не собрал в путь с собой ничего,
Мой батя всё ладил что-то на хомуте,
А я в лес убёг, огурец взяв всего.
Уж сумрак и вижу едва старый погост,
На белых могилах в снегу, вон, кресты.
Бодрюсь и спешу мимо них во весь рост,
До леса осталось мне ещё полверсты.
Но вот преступил его тёмный порог,
И с уханьем вдруг пролетела сова,
– Эх, где-то мой дом и сена, близ, стог.
Сорвались некстати с язы́ка слова.
Гоню малодушье, по сугробам бреду,
От снега бело, серебристо, светло.
Я с харчем промащку дал себе на беду,
От сальца сейчас в душе было б тепло.
Но мысли о кладе разгоняют тоску,
А стужа быстрей заставляет иттить;
Я с виду как тетерев весной на току,
С шищами по новому мечтаю зажить.
Когда показалось, будто сил уже нет,
Споткнулся в который, не помню, я раз
Средь елей и сосен увидел вдруг свет.
Избушка, и к ней не тропа прям, а лаз.
По нём я прополз, забыв про мороз.
И выбрался, встав аккурат пред порогом,
Тут рухнул с моих плеч усталости воз,
Стою будто лось, расставшийся с рогом.
В дверь тихо стучу, за ней шорох и скрип,
А стужа меж тем снова щиплет мне нос,
Негромко промолвил и понял – охрип:
– Какого рожна сюды леший принес.
– Не стой у порога, в избу заходи.
Вдруг я услыхал за дверью в ответ,
Струхнули и вы от тех слов бы, поди:
Когда вокруг лес и луны бледный свет.
Но вот захожу, стряхнув с валенок снег,
В морозных и тёмных топчуся сенях,
На кой я из дому совершил свой побег?
Зачем мне про клад наплёл батя на днях?
– Ну долго ль стоять будешь как истукан?
И голос такой, не людской, но живой.
Наливки бы батиной выпить стакан,
Но я без неё в дом вошёл сам не свой.
Из дерева стол и лучина на нём.
На лавке сидит с бородой старичок.
И кажется тёмно в доме сём даже днём,
Ещё вижу печку, на которой сверчок.
С ним рядом лежит большой чёрный кот;
На деда накинут наизнанку тулуп,
В углу, вон, коза – любимый мой скот,
Устроилась подле метлы и двух ступ.
– Зачем ты пожаловал сюды, молодец?
С прищуром ехидным хозяин спросил.
А я растерялся, поверьте, вконец,
На ватных ногах стою что есть сил.
Старик ухмыльнулся и пригласил сесть.
И вроде утих мой некстати мандраж.
Мне пареной репы хозяин дал съесть.
Откушал, а после вошел прямо в раж.
Про клад я поведал родителя сказ.
Наливку припомнив и соседку-каргу.
А дед между тем не сводил с меня глаз.
Иной раз, кивая и молвя: – Угу.
Когда завершил, помянув в снегу лаз,
Старик встал и подпола поднял доску.
– Твой клад под ногами твоими как раз.
Про страх я забыл и по дому тоску.
Вскочил, едва не споткнувшись нечаянно,
И лавку при этом на пол опрокинул.
– Спасибо! – ору, в подпол прыгнув отчаянно.
В нём тёмно и чувство, что будто бы сгинул.
Немалым был подпол и был он сухим,
Обшарил углы его я в поисках клада,
И не заметил как со скрипом глухим,
Захлопнул дед крышку, как Темелух дверь ада.
И стало мне здесь и темней, холодней.
Снаружи раздался вместе с блеяньем смех.
Остаток во мраке проведу своих дней,
Еще телогрейку в избе снял на грех.
Сижу и тихонько зябну-грущу,
Себя ощущая прям-таки горемыкой.
И в подполе клад больше я не ищу,
Но голос внутри: – Хватит, не хныкай!
Рукой я хотел махнуть безнадёжно,
Но в твёрдое что-то упёрлась ладонь,
Тады я поднялся и взглянул осторожно:
И чую внутри меня снова огонь.
В потьмах стал я видеть, пускай и немного,
Но даже и этому, поверьте, был рад,
Забыл в миг про деда, с козлом и седого,
Узрев пред собою всамделишний клад.
Открыл крышку, правда, с немалым трудом,
Она оказалась тяжелой весьма.
Подземный наполнил сиянием дом,
Пред взором монеты и шелк, и тесьма.
Только как выбраться – вот незадача,
Но вдруг в глубине увидел просвет,
Неужто еще улыбнулась удача?
В голодный не рухну я смерти кювет.
И вправду, гляжу, прорыт кем-то лаз,
Схватил я сундук и с трудом, но тащу,
Попала соринка, зараза, мне в глаз,
Но с кладом ползу и совсем не ропщу.
Всё, выбрался, теперь отдышаться спешу.
И срезу не понял – вокруг что не так.
В своём ли уме – никак не решу:
Трава, светит солнце, тут лето никак?
Я в валенках парюсь и свитере – тоже,
На лбу моём пот, потому что жара;
Улыбка по всей моей плывёт роже,
Ну в общем домой мне с кладом пора.
Тащил я сундук два дня и всю ночь.
Медведя видал и лис раза два,
Эх батю б сюды – клад переть мне помочь.
Ещё всё мечтал, чем займуся сперва.
Но вот и край леса, я добрался почти,
Вечор, голос подал, негромкий, кулик
Путь мой был нелёгок – тут как ни крути,
Закат созерцает довольный мой лик.
Стемнело, когда я до дома добрёл,
Во двор втащил еле сундук с моим кладом.
Терраски открыл дверь, вошёл как орёл
И сени окинул внимательным взглядом.
А в них синеватый, без лампочки, свет,
И странное что-то стоит на столе,
За ним сидит девица моих вроде лет,
На миг показалось: Яга на метле.
Но я проморгался: какая Яга?
– Настраивать вы мне пришли интернет?
Вопрос не поняв, всё ж киваю: – Ага,
Потом, спохватившись: – Погодьте, нет-нет.
Я с батей своим здесь с рожденья живу.
Она обернулась: – Но тут никого.
Стою то ль во сне, то ли всё ж наяву,
И в общем никак не пойму ничего.
Кто дéвица эта и батя, где мой?
В сенях вроде тоже всё как-то не так.
В башке вихрем мыслей проносится рой,
Застыл, изумленный, как в сарае верстак.
– Я дом здесь купила уж года как два,
Его мне продáл сельский добрый пастух.
На эти слова улыбнулся едва.
– Но где же сам-то? – спросил её вслух.
Пожала плечами: – Уехал давно.
Про вас, впрочем, тоже он мне рассказал.
– Плохое, наверное, только одно?
– Нет, в лучшем мне свете он вас показал.
Тут я спохватился: – Во дворе мой сундук.
Его вволокли мы в сени вдвоем.
При ней я старался не сопеть как дундук.
Она ж просияла, шишей ýзрев объем.
А я стою рядом и чую: влюблён.
Хоть нечто змеиное в её лика чертах,
Рубаха тонка на ней, кажется – лён,
В каких-то узорах и даже цветах.
Про робость забыв, с места и прямо в карьер:
Себя ей в мужья тотчáс предложил.
От прыти своей, правда, малость обмéр.
Но «Да» услыхал и счастли'во зажил.
В обличье змеи она, иль человек,
Об энтом я толком сам не рассужу,
Но в душу душа прожи́ли мы век
С шишами уехав, куда – не скажу.
Детей было много у нас озорных
И всё красивей становилась жена,
В тонах цвет волос её снежно стал золотых
И мне порой мнилось, будто часть она сна.
Луна в тёмном небе и повсюду мороз,
Средь леса изба от чужих скрыта глаз,
За стенами слышится блеянье коз,
К сеня́м же ведёт единственный лаз.
Старик отхлебнул: – Взвар от хворей лечи!
Промолвил, добавив с улыбкой: – Хорош!
Кивает пастух, дремлет кот на печи,
И прыгает бодро сверчок меж ладош.
По чашкам пастух наливку разлил:
– За наших, давай, теперь, молодых.
Штоб каждый другого понапрасну не злил
И не было склок между ними гнилых.
Старик согласился – тулуп наизнанку,
И в каплях наливки его борода.
Он друга собинного ждал спозаранку
И знал: тот дорогу найдёт, как всегда.
Игорь Ходаков
5- 25 апреля 2004. Чкаловский.
